|
Scientific Internationalism in American Foreign Policy
“A nation that lags in the laboratory will not only have no chance of victory in a future war … it will not survive.” – Robert Patterson, Secretary of War, October 1945.
“Science is international in character. Do you know of any instance in which it is not? As Joseph Smithson, English founder of our Smithsonian Institution said, ‘The man of science is of no country. His country is the world.’” – Raymund Zwemer, Executive Director, Interdepartmental Committee on Scientific and Cultural Cooperation, September 1945.
In the years immediately following World War II, American foreign policy pursued an extensive array of initiatives designed to foster international cooperation among scientific, technical, and technological experts. The United States led efforts to create the United Nations Specialized Agencies, to promote technical assistance programs, and, later, in the 1950s, to coordinate international research programs like the International Geophysical Year and its successors. The result was a rapid expansion in the presence of experts in international diplomacy. By the end of the 1940s, and still today, the majority of individuals involved on a day-to-day basis in the conduct of international relations are neither members of the foreign service nor employees of foreign ministries; rather, they are experts who work in hundreds of government departments, ministries, and agencies, many of which have separate, internal international offices. As a consequence, diplomacy has come to be organized largely as an interagency process, especially but by no means solely in the United States, a fact that can be traced, I argue, to the specific form and logic of international institutions introduced by the United States in the immediate postwar years and the prominence that this logic gave to expert cooperation and coordination of international policymaking.
In pursuing these initiatives, U.S. experts and officials justified their actions on the basis of a logic that connected international cooperation in science and technology to broader aims of U.S. foreign policy. This logic is perhaps most clearly and comprehensively laid out in the 1951 Berkner Report, Science and Foreign Relations; however, elements of this logic are widely present in the rhetoric of U.S. experts and foreign policy officials dating back even to before the end of the war. Indeed, the Berkner Report, which was compiled and written for U.S. State Department officials toward the end of the period I am concerned with in this article, corresponded to a growing concern among scientists that the State Department was retreating from the prior enthusiasm it had shown for international scientific, technical, and technological cooperation during the early postwar years. Consistent with the history I will develop later in the paper, the Berkner Report can be seen as an effort to revitalize interest among foreign policy officials in science as an effective means of international cooperation, justified on the basis of a well-worked out logic with which foreign policy officials were already deeply conversant.
The Berkner Report offered a four-fold rationale for a foreign policy of promoting expert cooperation. First, “science is essentially international in character”; “it is therefore an effective instrument of peace.” Scientists, by virtue of their unique moral character, could avoid the political difficulties of cooperation faced by others, and scientific cooperation could serve as a model for other forms of international cooperation. Second, American science depended for its success on “access to foreign scientific sources,” which could be best achieved through free and open “scientific intercourse.” Third, science contributed to “economic welfare,” which in turn contributed to “political security and stability,” and therefore helps to “counter the occurrence of economic depression and thus to offset the threat of Communist infiltration.” Finally, science had become the keystone of national defense, which demanded that “the scientists of this nation be kept currently aware of the latest advances of modern technology, in whatever nation these may occur.”
What are the origins of this logic of scientific internationalism? Where does the idea come from, as the Berkner Report puts it that “international cooperation and exchange in scientific matters” could contribute to “the furtherance of understanding and cooperation among the nations of the world … and to the maintenance of that measure of security of the free peoples of the world required for the continuance of their intellectual, material, and political freedom”? In what context was this idea first articulated and developed? How did it gain wider currency among scientists and foreign policy officials such that it could justify a wide range of U.S. foreign policy activities? I will argue in the rest of the article that the initial articulation and development of this idea occurred in the context of U.S. Latin American policy during the war, but before I do so, I want to address the relationship between this logic and the importance of the atomic bomb and the atomic physicists in postwar policy debates in the United States.
Among historians, the immediate postwar years and the ensuing period of the Cold War have been studied primarily in terms of rapidly expanding ties between scientists and the security state. Physics, perhaps, epitomized this relationship most clearly. No other discipline was as deeply implicated in the postwar transformation of the sciences into instruments of national security. In the wake of their wartime successes in radar, proximity fuses, and the atomic bomb, physics laboratories became “our first line of defense,” and a great deal of physics research retreated behind the walls of secrecy. The military invested heavily in science, building its own “national laboratories,” transforming the modern research university, and creating what Eisenhower would later decry as the military-industrial-academic complex. Physicists, in turn, became high profile political advisors to the military, the State Department, and the Presidency. Other countries followed suit, forging tightly knit communities linking physicists to the national defense establishment.
There can be little doubt that Truman’s announcement in August 1945 that the United States had dropped an atomic bomb on Japan immediately brought science to the center of American cultural and policy debates.13 There seems equally little room to question the conjecture that the prominence of science on the postwar diplomatic agenda of the United States is a direct result of the cultural and policy shifts brought about by the new weapon. As the quotes highlighted at the beginning of this section suggest, the role of science in world affairs became a central subject for conversation at the highest levels of American policy and in the wider American public—launching a wary fascination with nuclear science, its use, and its implications for world order that continues to the present. As the quotes also suggest, however, American conversations about science and world affairs, even in the days immediately following the dramatic revelation of the bomb’s existence, operated according to two distinct conceptual and institutional logics.
On the one hand, science was now viewed as an essential component of national security and a source of potentially significant conflict as nations sought primacy over their rivals in the laboratory. Among U.S. scientific leaders, however, this created concern. One problem was the long term potential for the United States to lag in science. As the Berkner Report put it, “American preeminence as demonstrated thus far is is in the application of scientific discovery.” U.S. scientists and officials feared that the United States would not be able to compete successfully in science unless they were assured access to foreign science. Another problem was the possibility of a dangerous arms race prompted by the U.S. lead in the ability to construct atomic bombs. As early as September, 1944, Vannevar Bush argued to Stimson and Roosevelt that the United States could stave off Russian efforts to secretly develop the bomb, and thus preempt a military arms race following the war, only by promoting widespread international exchange of scientific material. Disturbed by the possibility that Roosevelt would pursue a secret Anglo-American agreement to retain bilateral control over the new technology, Bush suggested consideration of an international organization to share control over atomic energy among all nations.
On the other hand, science was portrayed as a source of potential international good will, through its “international character” and its ability to promote economic progress and long-term political stability for the nations of the world. As U.S. Assistant Secretary of State Garrison Norton portrayed them in his opening welcome in 1947 to delegates to the negotiation of the World Meteorological Convention, scientists were uniquely morally situated for international cooperation. They shared a “global outlook,” an “appreciation of international cooperation,” and an ability “in the search for scientific truths” to avoid “the more uncertain and selfish motives that complicate and hinder co-operation in some fields of international interest.” Scientists, Norton suggested, shared “a universal language” such that “language differences and international boundaries present no barrier to your exchange of information.” Just as importantly, their scientific advances would, in Norton’s estimation, contribute to the ability to solve real problems in the world, from increasing the safety of international travel to promoting improved agricultural production, that would foster “an era of progress … a higher standard of living for all peoples … [and] the aims of permanent world peace and prosperity.”
The postwar record makes clear that the first logic dominated discussions regarding policy toward the atomic bomb and atomic energy. U.S. control over “atomic secrets” remained a source of constant debate in postwar U.S. security policy. Key scientific leaders advocated international scientific cooperation as a central element of a plan for international control of atomic energy. In November 1945, Bush reiterated his proposal for a United Nations scientific agency to promote full dissemination of scientific information in all fields. In the same month, the Federation of Atomic Physicists formed to advocate for a restoration of the free flow of scientific information among countries. In December, the Federation released a memorandum detailing the feasibility of international control over atomic energy monitored by inspections carried out by “an international laboratory” made up of scientists from many countries.
For the most part, however, U.S. foreign policy leaders remained unpersuaded by this logic. For military planners and their allies, science was better understood as a source of competition and potential conflict in world affairs than a source of international peace and prosperity—and those who favored retaining America’s monopoly over the atomic bomb as long as possible consistently won out over those proposing scientific exchange and cooperation. In October 1944, as he sought to dissuade Roosevelt from concluding a secret deal with the British that would lock out the Russians, Bush wrote to Conant of the potential to use international exchange among biological warfare experts as a first step toward exchange among atomic scientists. This idea didn’t catch on, and despite Bush’s arguments, Roosevelt went ahead with his secret agreement with the British.
U.S. postwar policies continued the insistance that international scientific exchanges in the field of atomic energy could only follow the achievement of a successful settlement of the broader question of international control of atomic energy. In this, these policies contrasted starkly with other policy arenas in which the U.S. argued that international scientific and technical cooperation should come first, leading the way toward greater cultural and political cooperation. The Truman-Atlee-King declaration of November 1945 seemed to suggest at first that United Nations Atomic Energy Commission, which would begin work in January 1946, might start with consideration of an international scientific exchange and move on, subsequently, to consideration of safeguards and the elimination of atomic weapons. However, later clarifications of the policy made clear that the agreement ruled out an exchange of information on the application of atomic energy until safeguards were in place. Even this went too far for key members of the Administration and Congress, who opposed any release of atomic secrets without prior agreement on safeguards. By the time Secretary of State Byrnes was ready to make a proposal to the Soviets in late December, Truman had been persuaded to change his position and now insisted on the primacy of safeguards.
Even the atomic scientists seemed to agree. Oppenheimer helped infuse their ideas into the Acheson-Lilienthal Report, which was drafted in early 1946 and became a key document in shaping Baruch’s negotiating position. The report called clearly for the release of U.S. scientific information only subsequent to the establishment of an effective Atomic Development Authority with complete control over nuclear materials, unfettered inspections, and safeguards against national or private misuse of atomic energy. Notably, the report does not suggest that the proposed Authority function as an expert agency like the other early UN Specialized Agencies; rather, it imagines the organization as an international corporation, requiring extensive experience in international business and government relations, with ownership over all nuclear materials and the sole right to license atomic technologies. Expertise was clearly important in carrying out its functions, but the report insisted that it would be a mistake to “overemphasize the advantages that may arise from the free association of the Authority’s scientists and experts with those engaged in private or national undertakings.” The report denied that scientists would naturally opt for international over natural or private allegiances. Cultivation of such feelings, the report noted, would require “serious effort” on the Authority’s part.
The primacy of safeguards and international control over scientific exchange continued to be U.S. policy through the opening of negotiations at the United Nations in 1946, and the subsequent development of the Baruch Plan only solidified this position. Up front, the proposal required a system of international monitoring and inspection that would enable verification that no countries were pursuing independent atomic energy programs. Baruch insisted that the Soviets would have to agree to a provision for sanction and punishment, up to and including war, should a nation violate the agreement, before the United States would be willing to share sensitive atomic secrets or give up its nuclear weapons. He even insisted that the United Nations be restructured to eliminate its veto provisions to ensure that such punishments could be carried out, ultimately sinking the negotations. With ongoing Soviet rejection of the Baruch plan throughout 1946 and 1947, American policy on the bomb became increasingly clear. The United States based its security policy on sole possession of the scientific, technological, and material basis of atomic energy. Not until after the Soviets had exploded this logic by detonating their own nuclear weapons, in 1949 and 1950, did “atoms for peace” once again become a serious topic of discussion. Perhaps even more importantly, formal international cooperation in atomic science had to wait for the creation of the International Atomic Energy Agency in 1957, along with its system of safeguards for ensuring against the military use of atomic energy. Among fields of expertise, the atomic scientists were among the last to obtain a UN Specialized Agency dedicated to their field.
The atomic bomb virtually guaranteed the place of science at the center of U.S. foreign policy discussions after World War II. That said, however, atomic physics offered little evidence of the ability of international scientific cooperation to contribute positively to U.S. foreign policy goals in the immediate postwar era. For over a decade after the bomb’s first public appearance, Bush and the atomic scientists failed to persuade U.S. foreign policy officials or the U.S. public of the desirability of free exchange of scientific information about atomic energy. Nor did they argue strongly for scientific and technical cooperation in other fields. During the period from 1943 to 1949, however, international scientific cooperation underwent a major boom in other fields of scientific endeavor. Indeed, this activity had begun as early as 1938 in U.S. policy toward Latin America. Unlike their counterparts in debates about atomic security, U.S. foreign policy officials concerned about other challenges to a secure postwar order, from starvation and disease to the need for financial stability in international currency markets and a stable dismantling of European colonial empires, were easily persuaded of the potential value of international scientific, technical, and technological cooperation to their goals and objectives. It is to the origins of this logic, which stressed the positive role of science in world affairs, as a source not of fear and insecurity but of international good will, mutual understanding, and effective problem solving, that I turn in the rest of the article.
|
Научный интернационализм в американской внешней политике.
Государство, которое отстает в лаборатории, не имеет ни одного шанса одержать победу в будущей войне… не имеет шанса выжить». - Роберт Петтерсон, военный министр, октябрь 1945 года.
Наука имеет международный характер. Можешь ли ты привести какой-либо пример, подтверждающий обратное? Как сказал Джозеф Смитсон, английский основатель нашего Смитсоновского института: «Человек науки вне государства. Его государство - это весь мир». - Рэймонд Цвемер, главный директор Межведомственного комитета по научному и культурному сотрудничеству.
Непосредственно в послевоенные годы Америка в своей внешней политике была инициатором ряда действий для поощрения международного сотрудничества среди экспертов в области науки, техники и технологий. Соединенные Штаты руководили процессом создания специализированных учреждений ООН, поддерживали программы технической помощи, и позже, в 1950-х годах, координировали программы таких международных исследований как Международный геофизический год и последующие программы. Результатом этого стало быстрое расширение присутствия экспертов в международной дипломатии. К концу 1940-х годов и до сегодняшнего дня, большинство людей вовлеченных в постоянный процесс осуществления международных взаимодействий, не являются ни членами дипломатической службы, ни работниками министерств иностранных дел, чаще они являются экспертами, которые работают в сотнях правительственных учреждениях, министерствах и агентствах, многие из которых имеют отдельные собственные международные подразделения. В итоге, дипломатия стала всеобщим межведомственным процессом, особенно в США, но не только там. Я убежден, что можно проследить специфичность формы и устройства международных институтов, введенных Соединенными Штатами сразу после войны и известность, которую обеспечило это устройство сотрудничеству экспертов и координации ими международного политического курса.
При осуществлении данных инициатив эксперты США и официальные власти объясняли свои действия принципом логики, который говорит о необходимости объединения международного сотрудничества в науке и технологях с широкими целями внешней политики США. Эта логика возможно наиболее ясно и всесторонне изложена в Докладе Беркнера от 1951 года «Наука и международные отношения». Однако элементы этой логики широко представлены в высказываниях экспертов и официальных представителей внешней политики США, звучавших еще до окончания войны. На самом деле, Доклад Беркнера был составлен для служащих Государственного департамента США еще до окончания этого периода. Я заинтересовался этой работой, утверждающей о возрастающей обеспокоенности ученых тем, что прежний энтузиазм Государственного департамента ослаб и это ослабление становится заметным в области научного, технического и технологического сотрудничества в течение первых послевоенных лет. Соотносясь с историей, я рассмотрю далее в своей работе Доклад Беркнера, который можно рассматривать в качестве попытки восстановить интерес лиц, управляющих внешней политикой, к науке как к эффективному средству международного сотрудничества. Это основано на логически правильной идее, по которой лица, управляющие внешней политикой, должны изначально быть высоко квалифицированными специалистами.
Доклад Беркнера предлагал четыре основных положения поддержки сотрудничества экспертов во внешней политике. Первая основа: «по существу наука имеет международный характер», «поэтому она является эффективным средством мирного сосуществования». Ученые, в силу их уникальных моральных характеристик, должны при взаимодействии избежать политических разногласий, которые возникают у других участников международного процесса. Научное сотрудничество должно служить примером для других видов международного сотрудничества. Вторая основа: американская наука зависит от «доступности зарубежных научных источников», эта доступность должна быть достигнута через свободное и открытое «научное взаимодействие». Третья основа: наука внесла вклад в «экономическое благополучие», которое также обернулось «политической стабильностью и безопасностью», так наука помогает «установить наличие экономического кризиса, и в последствии предупредить угрозу распространения коммунизма». И, наконец, последняя основа: наука стала краеугольным камнем национальной обороны, который требует, чтобы «ученые одного государства всегда были осведомлены о последних достижениях современной технологии, независимо от того, в какой стране эти достижения могут иметь место».
Что является истоками этой логики научного интернационализма? Откуда пришла эта идея? Верно ли утверждение Беркнера о том, что «международное сотрудничество и изменение в научных вопросах» должно внести вклад в «поддержку согласия и сотрудничества между странами мира… и в поддержку мер по обеспечению безопасности свободных граждан всего мира, а также мер, которые необходимы для сохранности их интеллектуальной, физической и политической свободы»? В каких условиях эта идея впервые возникла и развивалась? Было ли причиной широкого распространения этой идеи среди ученых и лиц, управляющих внешней политикой, что она могла оправдать целый ряд действий США во внешней политике? Я постараюсь далее в статье доказать, что первоначально эта идея возникла и развилась в условиях проведения США в военные годы своей политики по отношению к Латинской Америке. Но сначала, я хочу коснуться связи между этой логикой и важностью существования атомной бомбы и физиков-ядерщиков в послевоенной политической полемике США.
Послевоенные годы и последующий период холодной войны изначально изучались историками как период быстрого расширения связей между учеными и органами обеспечения безопасности государства. Эти связи, возможно, представляются нам наиболее ясными именно в сфере физики. Никакие другие науки не были так сильно вовлечены в послевоенную трансформацию мира, как естественные науки, которые были средством поддержания национальной безопасности. Вслед за их успехами в годы войны в осуществлении радиолокации, дистанционных взрывов и в создании атомной бомбы, лаборатории физики стали «нашей первой линией обороны», и при этом огромная часть исследований в области физики оставались за ширмами секретности. Вооруженные силы интенсивно вкладывали деньги в науку, строя свои собственные «национальные лаборатории», изменяя существующие сегодня исследовательские институты и создавая то, что Эйзенхауэр позже осудил как военно-промышленный научный комплекс. В свою очередь, физики стали иметь большое значение в качестве политических советников в вооруженных силах, Государственном департаменте и у президента. Другие страны последовали этому же примеру и объединили сообщество физиков и институт национальной обороны в единое целое.
Трудно сомневаться, что именно заявление Трумэна в августе 1945 года об атомной бомбардировке Соединенными Штатами Японии, сразу поставило науку в центр культурных и политических дискуссий Америки. Кажется так же, что трудно усомниться в предположении, что большое значение науки в послевоенной дипломатии Соединенных Штатов является определенным результатом культурных и политических перемен, которые были вызваны появлением нового оружия. Как следует из цитаты данной в начале этого раздела, роль науки в международных делах стала главным предметом обсуждений в высших эшелонах американской власти и в американском обществе, породив живой интерес к ядерной физике, её использованию и причастности к устройству мира, который сохраняется и сегодня. Однако, как следует из цитаты, разговоры американцев о науке и международных делах, даже сразу после сенсационного признания её существования, преследовали как чисто умозрительные цели, так и практические, организационные.
С одной стороны, наука теперь рассматривалась как необходимый компонент национальной безопасности и как источник возможного значимого конфликта государств, которые стремятся к превосходству над соперниками в лаборатории. Однако это привело к некоторой обеспокоенности среди научных лидеров США. Одна из проблем заключалась в возможном долгосрочном отставании Соединенных Штатов в науке. Как утверждается в Докладе Беркнера: «Американское превосходство демонстрирует дальновидность в применении научных открытий». Ученые и власти США опасаются, что Соединенные Штаты не смогут противостоять конкуренции в науке, если не будет обеспечен доступ к зарубежной науке. Другая проблема заключалась в возможности опасной гонки вооружений, начатой руководством США посредством попыток создания атомных бомб. Еще в начале сентября 1944 года Ванневар Буш доказывал Стимсону и Рузвельту, что Соединенные Штаты могут предупредить попытки русских по секретной разработке бомбы, и таким образом, предотвратить военную гонку вооружений после войны, но сделать это можно только посредством поддержки международного обмена научными разработками. Обеспокоенный возможностью того, что Рузвельт может заключить секретное англо-американское соглашение по поддержке двустороннего контроля над новыми технологиями, Буш предложил создать международную организацию с членством всех государств для контроля над атомной энергией.
С другой стороны, исходя из «международного характера» науки и способности науки содействовать экономическому развитию и долгосрочной политической стабильности во всех странах мира, наука тогда представлялась источником возможной международной доброй воли. Помощник госсекретаря США Гаррисон Нортон в своей приветственной речи к участникам переговоров по Всемирной метеорологической конвенции 1947 года отметил, что ученые в силу своих особых моральных качеств более всего подходят для международного сотрудничества. Они сходятся во мнении по поводу общей «глобальной перспективы», «признания международного сотрудничества» и возможности «поиска научных истин» во избежание «наиболее неоднозначных и эгоистичных мотивов, усложняющих и затрудняющих сотрудничество в некоторых сферах международных интересов». Нортон высказал мнение, что ученые имеют единый «универсальный язык общения», а значит «языковые различия и международные границы не являются препятствием для вашего обмена информацией». По оценке Нортона, важным представляется то, что их научные достижения могут помочь в решении реальных мировых проблем, начиная от проблемы повышения безопасности международных перевозок, и заканчивая проблемой помощи в повышении качества сельскохозяйственного производства, что будет способствовать достижению «эпохи прогресса… высоких стандартов жизни населения… [и] целей устойчивого мира и процветания».
Послевоенная история ясно показывает, что в дискуссиях по вопросу осуществления политики относительно атомной бомбы и атомной энергии преобладает первая логика. США осуществляли контроль над «атомными секретами», которые оставались источником непрекращающихся споров в послевоенной политике безопасности. Основные научные лидеры выступали за международное научное сотрудничество как за центральный элемент в планировании международного контроля над атомной энергией. В ноябре 1945 года Буш вновь подтвердил свое предложение о создании научных организаций при Организации Объединенных Наций в целях поощрения широкого распространения научной информации во всех сферах деятельности. В том же месяце, было создано Объединение физиков-атомщиков, выступавшее за восстановление свободной обмены научной информацией между странами. В декабре эта организация опубликовала подробный меморандум, где давалось детальное описание возможности осуществления международного контроля над атомной энергией посредством проведения проверок, которые должны проводиться «международной лабораторией», состоящей из ученых разных стран.
Однако эта логика не смогла убедить большинство лидеров США, осуществляющих внешнюю политику государства. Для тех, кто вел военные действия, и их союзников, а также для тех, кто поддерживал сохранение права Америки на монопольное обладание атомной бомбой на наиболее длительный срок, наука была скорее источником соревнования и потенциального конфликта в международных делах, чем источником международного мира и процветания. Так сторонники этой точки зрения постепенно одержали победу над теми, кто предлагал научный обмен и сотрудничество. В октябре 1944 года, пытаясь отговорить Рузвельта от заключения секретного соглашения с британцами, которое должно было блокировать русских, Буш написал Конанту о возможности использовать международный обмен опытом среди специалистов по биологической войне, который может стать первым шагом для дальнейшего обмена опытом среди ученых-атомщиков. Но эта идея не была поддержана, и, несмотря на аргументы Буша, Рузвельт продолжил переговоры по заключению этого секретного договора с британцами.
Послевоенная политика США продолжала настаивать на том, что международные обмены научным опытом в области атомной энергии могут быть только после успешного разрешения такой значительной проблемы, как международный контроль над сферой атомной энергии. При этом такая политика резко отличалась от объявленной политики в других сферах деятельности, в которых США утверждали, что международное научно-техническое сотрудничество должно стоять на первом месте, опережая сотрудничество в сферах культуры и политики.
Декларация Трумэна-Этли-Кинга, появившаяся в ноябре 1945 года, предполагала, что Комиссия ООН по атомной энергии, которая должна была начать свою работу в январе 1946 года, начнет свою деятельность с обсуждения вопроса международного обмена научным опытом, а далее рассмотрит вопрос о мерах защиты от применения атомного оружия и проблему его ликвидации. Однако дальнейшие изменения в политике дали ясно понять, что соглашение исключило возможность обмена информацией по вопросам применения атомной энергии до тех пор, пока не будут приняты все меры предосторожности. Но даже это было приемлемо для главных членов Администрации и Конгресса, которые выступали против любого разглашения атомных секретов без предварительной договоренности о мерах предосторожности. К тому времени, когда государственный секретарь Бирнс в конце декабря был готов сделать предложение правительству СССР, Трумэна успели убедить изменить свою позицию, и теперь он настаивал на приоритете мер предосторожности.
Казалось, что даже ученые-атомщики пришли к согласию. Оппенгеймер помог укоренить их идеи в Докладе Ачесона-Лилиенталя, который был разработан в начале 1946 года и стал одним из ключевых документов в формировании переговорной позиции Баруха. В докладе содержался четкий призыв открыть доступ к научной информации США только после создания эффективно действующего Управления по атомному развитию, который будет осуществлять полный контроль над ядерным топливом, иметь безусловное право проведения проверок и принимать меры предосторожности в отношении государственного или частного незаконного использования атомной энергии. Примечательно, что в докладе не говорится, что предложенная этому Управлению функция, похожа на функцию особого учреждения, такого как другие первые специализированные учреждения ООН. Скорее это представляется чем-то вроде международной корпорации, требующей большого опыта в области международной торговли и правительственных связей, а также обладающей всеми материалами по ядерной технологии и исключительным правом на патентование атомных технологий. Эксперты, безусловно, играли важную роль в выполнении данных функций, однако в докладе утверждалось, что было бы ошибкой «переоценить преимущества, которые могут быть после добровольного сотрудничества ученых и экспертов этого Управления с теми, кто занят в частных или государственных организациях». В докладе отрицался тот факт, что ученые могут свободно выбирать с какими международными государственными или частными организациями им работать. Также в докладе отмечалось, что развитие такого чувства безразличности потребует «серьезных усилий» со стороны Управления.
Приоритет мер предосторожности и международного контроля над обменом научным опытом оставался в политике США во время начала переговоров в Организации Объединенных Наций в 1946 году, а позже реализация Плана Баруха только укрепила эту позицию. Более того, эта позиция требовала системы международного контроля и проверок, которая позволила бы убедиться в том, что ни в одной стране не проводят самостоятельные программы в области атомной энергии. Если страна нарушит соглашение, прежде чем Соединенные Штаты будут готовы поделиться государственными атомными секретами или отказаться от своего ядерного оружия, то, как настаивал Барух, СССР должен согласиться с наложением санкций и наказаний, вплоть до военных мер. Он даже настаивал на том, что Организация Объединенных Наций может быть реформирована с целью отобрать право вето у СССР для того, чтобы такие наказания могли быть применены, но, в конечном счете это все так и осталось на стадии переговоров. При упорном нежелании СССР принять план Баруха в течение 1946 и 1947 годов, американская политика в отношении существования и применения бомбы стала более четкой. Соединенные Штаты сделали основным принципом своей политики в области безопасности единоличное обладание научной, технологической и материальной основами атомной энергии. Только с момента, когда СССР разрушил эту логику испытанием собственного ядерного оружия в 1949 году и 1950 году, «мирный атом» вновь стал серьезной темой для обсуждения. Возможно, даже более важно то, что для официального международного сотрудничества в атомной физике пришлось до 1957 года ждать создания Международного агентства по атомной энергии с его системой мер по защите от использования атомной энергии в военных целях. Ученые-атомщики были одни из последних среди других ученых, для кого было создано специализированное учреждение ООН, посвященное именно их сфере деятельности.
Теме атомной бомбы было фактически гарантировано центральное место в дискуссиях, происходивших во внешней политике США после Второй мировой войны. Однако при этом атомная физика предложила мало доказательств возможности международного научного сотрудничества по оказанию существенной помощи в осуществлении американской внешней политики в послевоенное время. Более десяти лет после первого заявления о разработке бомбы Бушу и ученым-атомщикам не удавалось убедить управляющих американской внешней политикой или общественность США в целесообразности свободного обмена научной информацией по атомной энергии. Но у них не было особых разногласий по поводу научно-технического сотрудничества в других сферах деятельности. Однако, за период с 1943 по 1949 год, во многих областях международного научного сотрудничества произошли серьезные изменения. На самом деле начало этих изменений усматривается еще в начале 1938 года, когда США проводили свою политику относительно Латинской Америки. В отличие от своих коллег, спорящих по вопросу безопасности в сфере атомной энергии, управляющие внешней политикой США, были обеспокоены другими вопросами, то есть вопросами безопасности послевоенного мироустройства, начиная с проблем голода и болезней, и заканчивая необходимостью поддержки финансовой стабильности на международных валютных рынках и неизбежным распадом европейских колониальных империй. На этой почве было легко убедить управляющих внешней политикой в потенциальной ценности международного научного, технического и технологического сотрудничества для достижения их целей и задач. Именно это все является истоками логики, в которой подчеркивается положительная роль науки в международных делах, и то, что наука - источник надежности и уверенности, а также, что наука является средством нахождения взаимопонимания и эффективного решения проблем. Именно об этом я говорю в остальной части статьи.
|
